Биография Библиография Тексты Контакт
        
 


 Вариант для печати                            Чистая радость

        Фотокарточка, 3х4, ну да, княжна Тараканова в своей тмутаракани, камера три на четыре, «ах, попалась, птичка, стой», стою и блуждаю в мыслях. А что ещё остаётся, кроме крысиного писка и тухлой воды?
        Ловись, птичка, мала и велика, псюшка, психеюшка, лови момент! Покуда ловишься – не поймаешься.
        Но не спят доглядчики, пальчики загибают, все пёрышки мои наперечёт, все связки голосовые, «спой, светик, а мы тебя слушать станем, да икоркой закусывать». Эх, мне бы вашу бутылочку с узким горлышком, чтоб скользнуть в неё, запечататься и по морям, по волнам, где никто не достанет!
        Напрасные хитромудрости – пока пою, не одна, стерегут и эти и тот, у кого всю жизнь чего-то прошу. Не вслух, а про себя, потому как не знаю, ни где могилка его, ни детки, коих он раскидал, сеятель пустынный.
        Страшно мне петь и страшно молчать. Но закрою глаза и нет меня.


        Год трубадур, единичка, девяточка, девяточка, единичка, читай хоть справа налево, хоть наоборот, дуй, как в трубу, вылетай в любой конец, везде тебе будут рады – никому ты не нужен. Скажут: «живи» и заживёшь, не помирать же. Скажут: «такая у тебя судьба, туда тебе и дорога», ну и пойдёшь по холодку, авось согреешься.
       

        И горочка есть, откуда всё видно, как на ладони. Тем хороша, что долго взбираться надо. Упыхаешься и не до катанья, дух бы перевести. Но это старость, а молодость на подъём легка.
       

        Ах, как здорово лететь с горочки! И саночки резвые, и глаза у Санички синие, с ветерком, пробирают насквозь! Ничего, что снег набился в валенки, зуб на зуб не попадает, зато губы горят, а это – к целованью, к любви до гроба!
       

        Со всякими Саничка не церемонится, а перед ней робеет. У Санички шалька пуховая, шапка меховая, ботиночки на сливочной подошве. Ходит Саничка вкрадчиво, говорит с умыслом и рукам волю даёт. А княжна, хоть и умница, любит, чтоб с ней игрались. Он и играется: то к сердцу прижмёт, то на пол швырнёт. Она и довольна. Смешно ей дурочкой представляться, да дурака валять, благо сам на ногах не стоит, вечно пьяненький. Денег у Санички мало, всегда в обрез, а душа пропащая, заложенная-перезаложенная, кто рублём поманит, за тем и пойдёт.
        Княжна не поит, она гордая. Бьётся с ней Саничка год, бьётся два, то измором берёт, то наскоком. Все ядра поистощил. Трупами его коников полцарства усеяно. Жирная земля стала, а ничего на ней не растёт, из заморья зерно везут, будущих деток кормить. А народятся да повырастут, научат их не сеять-жать, а кланяться, не дома строить, а пакгаузы, чтоб было куда дары складывать. Саничке это по боку, а ей поперёк сердца. Но на весь мир не наработаешься, ртов много, а она одна. И Саничка у неё разъединственный, других таких в целом свете нет.
       

        Тело у Санички тёмное, угорье. Ночью он ею командует, днём она верховодит. Кто кого погубит, пока неизвестно. Ходит Саничка тучею, тень на княжну бросает. Уж и под венец сводил и всех девок вокруг перепортил, а она как чужая. Не жалеет себя, его пожалеет?
        Гони ты паскудника, советует ей Няня Родионовна. Слёзы из глаз, «не могу», княжна отвечает. Дак не любишь его, не отстаёт старая. Княжна ножкой топает: «за то и люблю».
        Саничка дружков назвал, пир закатил, пьёт за неё и лучшие куски ей подкладывает. А она ни к чему не притрагивается. Саничка и спел, и сплясал, и руку над свечкой сжёг, чтоб показать, какой он на всё способный. Нет, сидит в горе своём, как в гробу хрустальном.
        Стали дружки потешаться над Саничкой, подкаблучником обзывать. Он и взыграл. Что скажете, то с ней и сделаю, говорит. Тут все всполошились и давай наперебой предлагать испытания. А княжна молчит и краем рта улыбается: дескать, всего ждала от тебя, ан нет, удивил наконец.
        Выслушал он советчиков и пошёл к ней. Долго шёл, хоть комнатка три на четыре, летняя кухня внаём. Трудно шёл, как сквозь заросли продирался. Поднялась и она навстречу, радуется чему-то. А с него пот градом льёт, все очи размыло, синяя краска на рубашку белую капает. Развернулся и приложился своим ожогом к её щеке. И отлетела княжна. Лежит на подушках и так ей спокойно, словно навек отмучалась.
        Гости бочком в дверь, а Саничка уже катается по полу, о какой-то любви кричит, какого-то уважения требует. Переступила через него, зачем-то взяла ночник с оранжевым абажуром и отправилась к маме, что ещё живая и ждёт её с нетерпением.
        Вот идёт княжна по ночному городу и видит: март стоит. Чёрный пристальный бородатый, в нагольном тулупе: из-под правой полы дует ветер со снегом, из-под левой – ветер с дождём. И она идёт, босиком, в ситцевом платьице, и шнур за ней волочится, а не холодно ей и плакать не хочется, всё как надо. Не боись, красавица, говорит дядька март, я только с виду сердитый, а так ничего, терпеть можно. И на том спасибо, кивнула, и шлёп, шлёп…
       

        Жила-была хорошая девушка. Синеблузница, профсоюзница, улыбка во всё лицо. Такие на собраниях выступают, женихов на фронт провожают, про них песни поют. Больше всего на свете девушка любила товарища Сталина и своего папку, врага народа. Папка до призыва в Свирьлаг стрелочником работал и один дочку растил, мать с черкесом сбежала. Папкин помощник спьяну стрелку повернул не туда, и случилось крушение, два маневровых вагона пострадали. Пришлось папке, как старшему, сознаваться в покушении на товарища Сталина. Тот про городишко их задрипанный и слыхом не слыхал и мимо ехать не собирался, но чего не подпишешь, когда добрые люди просят. А просили долго и больно. Короче, папка, где надо, крестик поставил.
        На девушкиной работе сразу отреагировали. Собрались в актовом зале и попросили виновницу торжества подняться на сцену и чистосердечно сказать, с кем она пойдёт по жизни: с лучшим другом всех профсоюзников или с номером 896. И она выбрала лучшего. За это представитель НКВД сводил её в ресторан и сделал матерью. Ребёночка она оставила в роддоме, так как представитель оказался женат и вообще ничего такого не помнил. Через три года мальчика взяли на воспитание тоже добрые люди, прокурор и его жена, и дали ему новое имя. День выписки из детдома стал днём Саничкиного рождения.
       

        В четырнадцать лет Саничке стукнуло семнадцать. Бегал быстрее всех, прыгал дальше и выше и улыбался до ушей. И девочка, что сидела с ним за одной партой, нравилась ему не так, как его лопоухим одноклассникам. Задурил он её и взял, то ли лаской, то ли силой. С тех пор и была при нём по мере надобности. Потому что были и другие, много других. Он их называл «таракашечками».
       

        Стал Саничка пятиборцем. Выступал за родную республику. Разумеется, как юниор. Шёл ему о ту пору двадцать второй годок.
        Утром встанет, побреется, наденет папин костюм и в школу. Урока два посидит и на свиданку, а там с друзьями распишет пульку или ещё чего сотворит. Во всём слушался сердца. Ну, и вошло в привычку.
        Поступил в институт – бросил. Устроился на работу – бросил. Трижды восстанавливался на первом курсе, дважды - на втором, восемь раз менял работу. Наконец, отовсюду прогнали. И девочка, что сидела с ним за одной партой, тоже выставила за дверь.
        Запил Саничка с горя. И раньше попивал, за компанию с папой. Тот раков любил и пиво, а Саничка водочку уважал. Но это так, шутковали.
        Теперь принимал сурово. Без выходных, не отрывая головы от подушки. Мать тайком от отца плачет, пустые бутылки сдаёт, полные приносит. Жаль ей сыночка, мучается.
        Что было потом, Саничке не сказали. А самому не до этого было – чертей гонял. Маленьких таких, как таракашечки. Набилось их в его комнату видимо-невидимо, хоть ногами топчи, хоть криком кричи. И черненькие, и беленькие, и рыженькие. По телу бегают, щиплются, грязными лапами душу изо рта тянут, как зуб больной.
        А водочка вдруг поступать перестала. Начал Саничка подушку кусать, головой об стенку биться, выть от бешенства, что встать не может, пожар в себе залить. Товарищи, сродственники, соседи, пришедшие на похороны прокурорской жены, прямо изрыдались: надо же, как переживает, наши бы детки так.
        Сорок дней провалялся и встал. Сначала на грудку, потом на локотки, а там и на четвереньки. Заново всю эволюцию отмахал. Говорить научился, соображать. Тогда и узнал, что нет матери и отец ему не отец.
        Нанялся Саничка сторожем на завод, там же и в тренеры выбился. Пил понемножку, винцо всякое, чтобы до дому на своих двоих добредать. На том и уравновесился.
       

        Дважды их сводила судьба. В первый раз по ошибке. Он тогда десятый класс кончал, она во второй переходила. Маленькая была, но серьёзная, на переменках книжки читала, когда другие хороводы водили. В серёдку поставят кого-нибудь, а сами кругом ходят и припевают:

        Таракан, таракан,
        тарака-шечка,
        мы тебя пои-ли,
        мы тебя корми-ли,
        на ноги поставили,
        танцевать заставили.
        Танцуй, танцуй,
        выбирай, кого захочешь.

        Этот, кто в серёдке, таракашечка то есть, и выбирает. И опять двадцать пять, пока переменка не кончится.
        А в конце года в торжественной обстановке отличникам вручали похвальные листы и книжки с красивыми надписями: «За отличную учёбу и примерное поведение…» и, конечно, имя-фамилия и незабываемая дата. Букеты первоклашкам преподносили выпускники, такая была традиция. Один из них, самый весёлый, сунул ей ветку сирени. Она его и запомнила.
       

        Во второй раз судьба не ошиблась – свела с ними счёты. Восемь плюс девять, что у нас получается? Правильно, столько и было. В Москве училась, на инженера, к маме на каникулы приехала. Сильная была, смелая, не побоялась пьяному руку подать, довести до дома. А начал взбираться по лестнице, как по отвесной скале, напомнила про сирень, он от радости и свалился в её объятья. Пришлось тащить на себе. Вдвоём и рухнули на диванчик. И случилось с ней наваждение.
        Жарко было, кавалер захотел надеть свежую рубашку, обязательно белую с синим воротничком. Закрылся в своей комнате и возится, слышно, как что-то падает, выдвигается. Она и скажи: «на шкафу лежит». А шкаф этот, ну ей-богу, не просматривался ни сквозь дверь, ни сквозь стенку.
        Появляется Саничка весь белый, точно рубашка, с глазами синее воротничка, трезвый, как новорождённый. А она остановиться не может, ему про него рассказывает. Он ей в ноженьки и упал. И пошло-поехало.
       

        Перевелась на заочное, чтобы к Саничке быть поближе, чтобы не спился, не истаскался. Спасать решила. Таракашечек всех повымела, навела чистоту, за что и стал её величать княжной Таракановой.
       

        Счастье всегда недолгое, как передышка в конце работы. Только почувствуешь себя человеком, либо сон сморит, либо новое задание дадут.
        Целый месяц держался Саничка: ни грамма в рот, ни одной подцепленной юбки. Книжки начал читать, в театр ходить, научился жарить яичницу. А потом заскучал. Тут же старые дружки объявились, таракашечки завелись. Чем кончилось, известно.
        Спустя десять лет случайно услышала от кого-то через кого-то, что сразу после развода женился и дочку родил. И уехал на стройку века. Что делал он в этой вечной мерзлоте, лес валил или сваи вбивал, не знаю, но ещё раз женился и ещё кого-то родил. Погиб во время работы, нелепо и страшно. Пьян был, что-то там на него наехало, не успел увернуться.
        Всю жизнь просила: «не пей», и сейчас прошу. Отчего ж не просить? Что тогда, что сейчас – никакого проку.
        Живу далеко-далеко, в чужой стране, чужую старость встречаю. Своих деток довела до ума, внука нянчу. И потихоньку прощаюсь со всеми, кого любила.
       

        Откройся, глазок, откройся другой! Жизнь играет! Судьба играет! Птичка в дом залетела - выпустим! Саночки проржавели, не беда, наждачком протрём, маслицем смажем, лучше новых поедут! Саничке горлышко обмотаем шалечкой, шапку наденем и пускай себе катится с горочки! Снега нет и чёрт с ним, а мы нарисуем, вообразим!
        Саничка у нас понятливый, всё на лету схватывает, и сердечком прям и повадкой, ну, золотой, золотой. Гордится бабка, а виду не подаёт. Хвалят нерадивых да бестолковых, а у этого всё само собой получается. Богу надо молиться, чтобы и дальше так.
       

        И ты не горюй, потеряв полушку, где-то алтын валяется, тебя ждёт, в пыли дорожной хоронится. Найди, обдуй, подари тому, кто бедней.
        Что отдал – твоё. И тот, кому дал, забудет, и ты, а оно отлепится от своей вещной видимости и повиснет в воздухе чистой радостью. Для тебя и для всех.

2001 г.

 

© 2015