Биография Библиография Тексты Контакт
        
 


Вариант для печати                                  Ангел летел

        Дождь лил с упорством идиота, который всегда доказывает обратное. Одного такого я терпел десять лет, пока не хлопнул дверью. Он был большим начальником. Преуспевает и теперь. Отчасти потому, что никто не хочет с ним связываться. И у нас принято поощрять идиотов. Они научились этим пользоваться. Мой, например, специализируется на крылатых фразах. Беда в том, что он, выходец из Закавказья, забыл свой родной язык, а русский так и не выучил, несмотря на то, что им разговаривал Ленин и другие классики, от которых у него «ум на разум находит». Когда его поправляют, он морщит мясистый лоб, выпячивает губы и важно изрекает: «все вы одним мылом мазаны». Или: «если память меня не ошибает». Или ещё что-нибудь элементарное до неузнаваемости. Я насчитал более пятисот абракадабр и развлекаю ими друзей.
      Стёкла машины заливало сплошным потоком воды, и дорога, выхваченная фарами, так и плясала перед глазами.
      В кино считается романтичным путешествовать в дрянную погоду, и самые жгучие мелодрамы завязываются на фоне проливного дождя, ревущих моторов и эротоманов нордического типа. Действительность куда как скучна.
      Я гнал машину в город, чтобы удостовериться в измене жены. Собственно, от неё я и удрал на дачу, окончательно запутавшись в своих подозрениях и её оправданиях. Месяц заставлял себя работать, но кисти валились из рук.
      Ночной звонок прозвучал сигналом к действию. Незнакомый доброжелатель сообщил, что в данный момент некто наносит визит интересующей меня даме.
      И вот я мчался сквозь фонтанирующую темноту, мысленно прокручивая плёнку наших семейных дрязг.
      Человек на дороге возник внезапно, словно материализовался из дождя. Я чудом успел затормозить. Существо, вымокшее до нитки, рвануло дверцу и, стуча зубами, спросило:
      - Подвезёшь?
      Тут же рядом шлёпнулся мокрый рюкзак, а следом плюхнулось это самое в драных джинсах и вылинявшей ковбойке. Оно обхватило руками трясущиеся колени и уткнулось в него лицом. Вздохнув, я стянул с себя пуловер и набросил его на плечи незваного попутчика.
      - Вам куда?
      - В город, - пролязгал он.
      Я выжал сцепление.
      Вскоре вибрация на соседнем сиденье прекратилась, и человек поднял голову.
      - Дай закурить. - Голос был низкий, с хрипотцой.
      Я молча протянул сигареты и зажигалку.
      - Выпить не найдётся?
      Если его и учили хорошим манерам, то он оказался плохим учеником.
      - В бардачке.
      Выхватил фляжку с коньяком и сделал несколько жадных глотков. Пока он, зажмурившись, приходил в себя, я его рассмотрел.
      Пожалуй, девица. Смазанное лицо. Круги под глазами, острый вздёрнутый нос, надутые губы. Было в ней что-то жалкое и в то же время вызывающее.
      Впереди прорезались высотки нового микрорайона.
      - Где сбросить?
      - Один чёрт.
      - А точнее?
      - Слушай, малый, - сказала она с нажимом, качнувшись в мою сторону, - мне до фени ваша география, мне никто не нужен в этом паршивом городе.
      Я обиделся за родину и подрулил к автовокзалу.
      - Приехали. Не стоит благодарностей.
      - Пошёл ты… - И, подхватив рюкзак, выпрыгнула из машины.
      - Эй! - крикнул я вдогонку. - Мой пуловер!
      - Обойдёшься!
      Пока я соображал, как поступить, она вбежала в освещённое здание вокзала и смешалась с толпой.
      Я выругался и, как бы она сказала, отвалил.
     

      Вера плескалась под душем. На журнальном столике стояли две рюмки, пустая бутылка из-под финского вишнёвого ликёра и пепельница с окурками. Других следов супружеской измены я не обнаружил и, чертыхнувшись, вытянулся в кресле. Давно бы мог догадаться, но такой уж я недотёпа.
      Шум воды затих, и Вера, мурлыкая, вышла из ванной. Увидела меня и отшатнулась, будто ей залепили пощёчину.
      - Привет, - сказал я игриво. - Надеюсь, не помешал?
      Она передёрнула плечами, что у неё означало высшую степень недовольства.
      - У Галки неприятности, надо было поговорить.
      Предполагалось, что это объяснение меня удовлетворит, как бывало уже не раз. Звонить Галке не имело смысла. В дамскую дружбу я не верил, но в женской солидарности не сомневался.
      - Разочарован? Чего ты добиваешься?
      Сейчас построит свои упрёки «свиньёй» и двинет их на меня. Я притворился глухонемым.
      Вера долго расчёсывала перед зеркалом чёрные шелковистые волосы, разглаживала морщинки у глаз, смахнула непрошенную слезу.
      Это было волнующее зрелище, рассчитанное на слабые нервы. Она беспомощная, но гордая, я бешеный, но отходчивый. Примерно так и кончались все наши бесконечные ссоры.
      Но сегодня это не пройдёт. Я и так получил, чего добивался, и начинать новую жизнь мне не улыбалось.
     

      Через несколько дней позвонил Букреев, небезызвестный лауреат и весьма посредственный скульптор. Рокотком, не допускающим возражений, он пригласил нас с Верой на пикничок по экстра-случаю.
      Вера словно очнулась от обморока, в котором пребывала всё последнее время, валяясь на тахте и листая французские каталоги. Она работала манекенщицей в Доме моделей и своё пристрастие к шмоткам объясняла служебным рвением. Отпуск пошёл ей на пользу: ходила в чём попало и не жеманничала. Но час пробил, и она задрапировалась в сногсшибательное платье из дымчатого шифона, обвешалась серебром и сделала лицо, достойное мировых стандартов. Вера была женщиной, умеющей постоять за свои недостатки.
      Отработав последний штрих с чёрным бантом, она неуверенно произнесла:
      - Конечно, если ты не хочешь, мы никуда не пойдём.
      И я поймал себя на мысли, что начинаю её тихо ненавидеть.
      Вечер был душный, и мы запарились, добираясь до места. Вера обмахивалась платочком и без умолку болтала, я невпопад поддакивал. Наши отношения пришли в полный упадок.
      Букреевская дача светилась, как ладанка на ладони. Она стояла в лощине, окружённая старыми липами и стилизованным частоколом. Резные ставенки и крылечко с затейливыми перильцами составляли предмет особой гордости хозяина, вечно увязавшего в деталях.
      Букреев, дряхлеющий сердцеед с косматой гривой и чеканным профилем, встретил нас у калитки. Виртуозно поцеловал Вере ручку, мне с чувством пожал плечо.
      - Все в сборе, - сказал он многозначительно, любуясь собой.
      Стол был накрыт на веранде. В плетёных креслах и на грубо сколоченных табуретах кружком расположились гости: график Федя Николаев с женой Тамарой, театральный художник Костенко, отсиявшая звезда экрана Аля-Шурочка-Сашок, субъект из худфонда и бледная личность, как выяснилось, букреевский племянник. Демократический набор был для нас неожиданностью, так как лауреат предпочитал свадебных генералов. Последний раз я был у него в гостях прошлым летом.
      Вера изобразила приятное удивление и уселась рядом с Тамарой, болезненной женщиной с фарфоровыми глазами.
      - Прошу за стол, - скомандовал Букреев.
      Он почему-то волновался, и его спесивое лицо ходило пятнами.
      Гости шумно придвинулись к столу, и я оказался зажатым между Федей Николаевым и звездой в ультрамариновом балахоне.
      - Маэстро, туш! - рявкнул Букреев.
      В глубине дома грянул марш Мендельсона. Все непроизвольно повернулись к двери, и оттуда выпорхнуло небесное создание с лицом падшего ангела. На кудрявой головке белел венок из полевых ромашек, а подвенечное платье пенилось кружевами, смётанными на живую нитку.
      Я словно проглотил ежа. Это была моя ночная пассажирка. Она сразу уставилась на меня ярко-синим завораживающим взглядом. Всё произошло, как в сказке: Золушка попала на бал.
      Невесточка протиснулась к Букрееву, свят, свят, и грациозно присела на краешек стула. Федя толкнул меня локтем и что-то пробормотал. На всякий случай я кивнул.
      - Я пригласил вас, господа, - прогремел этот выживший из ума юморист, - с тем, чтобы сообщить вам преприятное известие… Я женюсь.
      Гости задвигались, заахали, раздались восклицания: «ну, убил, старый чёрт!» «давай, Букреев, давно пора!» «это розыгрыш!» «ой, братцы, и я хочу!»
      Букреев, лопаясь от произведённого эффекта, постучал ножом по графину и продолжил:
      - Рекомендую: Клара. Юное театральное дарование и моя лучшая половина.
      - Горько! - крикнул перепуганный племянник.
      - Наш пострел везде поспел, - задумчиво сказал Федя.
      Как и ты со своими поговорками, подумал я. Звезда была в трансе. До сих пор ещё никому не удавалось её удивить. Она шепнула мне в ухо:
      - Я всегда говорила, что в нём что-то есть.
      - Горько! - нестройно отозвались гости.
      Букреев тряхнул гривой и, сложив губы сердечком, приложился к невесте. Все зааплодировали и набросились на еду.
      Невесточка брезгливо вытерла ладонью рот. Я почувствовал нечто, похожее на ревность, и сосредоточился на бутылке смородиновой водки. Вера изнывала, стараясь привлечь к себе внимание. Застолье набирало темп. Посыпались глупости и анекдоты.
      - Отгадайте, что это, - потребовал субъект из худфонда. - Чёрная? Нет, красная. А почему белая? Потому что зелёная.
      О, этот загадочный худфонд! Там разбирались в оттенках. А я знал толк в этикетках. И поднял бутылку со смородиновой.
      - Какой вы догадливый, - скривился субъект.
      Он, видимо, не любил, когда его загадки отгадывали другие.
      - На всякого мудреца довольно простоты, - резонно заметил Федя.
      - Не к слову будет сказано, - нашёлся Костенко, которому надоели свары в собственном театре, - готовится постановка одноимённого произведения. О премьере будет объявлено дополнительно.
      Невесточка глядела в потолок.
      - Как твоя картинка, продвигается? - спросил Федя, ожесточённо двигая челюстями. Он всему отдавался со страстью. - А у меня завал. После выставки никак не очухаюсь. Сварганил пару офортов и впал в маразм. Хоть к сексологу беги.
      Я не понял, почему именно к сексологу, но посочувствовал. Невесточка цедила коньяк и не сводила с меня пугающих глаз.
      - Как ты думаешь, - вновь завелась Аля, - в нём действительно что-то есть или я чего-то не понимаю?
      В ней говорила женская злость. Их затянувшийся роман с Букреевым стал уже притчей во языцех. И всё же она была славной бабой.
      - Я думаю, что тебе страшно повезло.
      Аля всплеснула руками и рассыпалась мелким нервным смехом. Вдруг Вера встрепенулась, а на веранду поднялся молодой человек в светлом костюме. Он прижимал к груди охапку роз и две бутылки шампанского. Букреев кинулся к нему обниматься.
      - Знакомьтесь: Дурасов, писатель милостью божьей и мой заклятый друг.
      Дурасов широко улыбнулся и раскланялся. У него были редкие волчьи зубы и близко посаженые глаза. Вперёд выдавался крупный костистый нос, подбородок почти отсутствовал. Казалось, его лицо было скомпоновано с помощью фоторобота.
      Вера призывно махнула платочком, и писатель направился к ней. Невесточка усмехнулась. Её искренность так не вязалась с пошлостью подвыпившей компании.
      Вновь поздравили молодых. Я понял, что влип надолго.
      - Послушайте, - включилась в разговор Тамара, - мы недавно познакомились с потрясающим экстрасенсом. Он говорит, что здоровая аура бывает голубого или синего цвета. То есть не имеет ничего общего с пресловутыми золотыми нимбами.
      - Если считать, что святые лечились у экстрасенсов, - буркнул Костенко, потроша свою бородёнку.
      - Между прочим, - огорчилась Аля (она была простодушна, как дитя), - я готова поверить в любую чертовщину, которая даёт ощутимые результаты.
      - Кстати, об ощутимых результатах. Предлагаю выпить за любовь, - сострил Дурасов, полуобнимая Веру.
      Гости заржали, а невесточка вышла из-за стола и удалилась в покои.
      Веселье на минуту смолкло и с новой силой понеслось по накатанным рельсам. Трепались о филиппинской медицине, тибетских табличках, индийском храме любви, промывали косточки общим знакомым, обсуждали метеосводки и типовые проекты летнего отдыха. То и дело мелькали словечки: «престижно», «интуитивно», «сексуально». Три кита современной обывательской болтовни.
      Я крепился, сколько мог, но всё-таки глянул в дверной проём. Падший ангел манил меня пальчиком. И я свалял дурака. Встал и пошёл к ней.
      - Увезите меня отсюда, - взмолилась она. - Я их всех ненавижу. Жутко ненавижу.
      Я погладил её по кудрявой головке. Венок валялся на полу.
      - Это пройдёт.
      Она поднялась на цыпочки. Её губы почти касались моего подбородка. Взять и увезти, и будь, что будет. Хотя… как она сказала? «Обойдёшься».
      Я сделал шаг назад и столкнулся с Букреевым.
      - Да это заговор! - воскликнул он, воздевая руки. - Клара, кисанька, нам без тебя скучно. Пойдём, пойдём, не капризничай, твой грозный муж требует.
      Уже спускаясь с крыльца, я услышал её свистящий шёпот:
      - Не трогай меня, старый осёл!
      Потоптавшись у веранды для отвода глаз, я потихоньку пошёл к забору, за которым выстроились в ряд наши машины. Стучало в висках, к горлу подкатывала тошнота. Бежать, бежать, как можно скорей и дальше. Я вырулил на дорогу, ведущую к нашей даче.
      Несколько минут спустя я был уже в безопасности. Загнав машину во двор и закрыв ворота, я вылил себе на голову ведро воды. И тут раздался резкий металлический звук - хлопнула дверца машины. Я вгляделся в темноту. Это была Клара.
      С заколотившимся сердцем, словно в тумане, я двинулся к ней. Ноги не слушались, горело лицо. Я притянул её за плечи. Она закрыла глаза и подставила мне свои полудетские губы.

      Я знал многих женщин и не страдал комплексом неполноценности. Но в эту ночь мне пришлось испытать ярость загнанного в ловушку зверя. Юное дарование вывернуло меня наизнанку и продолжало дразнить с жестокостью профессионального дрессировщика. Ни о какой душевной близости не могло быть и речи.
      Когда она поняла, что мой интерес к цирку исчерпан, я попросил её поделиться планами на будущее.
      Обрадовалась, как ребёнок, которому удалось обхитрить взрослого.
      - Планы такие, - залепетала она. - Ты разводишься с женой и предлагаешь мне руку и сердце. Я некоторое время раздумываю и, наконец, соглашаюсь.
      Чувствовалось, что это не премьера. Спектакль прошёл обкатку и, должно быть, хорошо запомнился зрителю. Оставалось уточнить реплики.
      - Видишь ли, - сказал я осторожно, - мне хотелось бы самому разобраться в моих проблемах. А за откровенность спасибо.
      Она распрямилась, как сжатая пружина.
      - Спасибо? На что мне твоё спасибо! На хлеб намазать или на стенку повесить? Да я несовершеннолетняя, закон на моей стороне!
      Я не хотел её обидеть, но рассмеялся. За что и схлопотал оплеуху.
      - О, ненавижу тебя! Больше всех ненавижу!
      Спрыгнула с дивана, включила свет и вдруг зарыдала, сгибаясь пополам.
      Остальное произошло, как в кошмаре. Распахнулась дверь, и в комнату с криком ворвались букреевы, дурасовы и свора озверевших вер с голыми руками. Единственная растерянная физиономия была у Феди Николаева, вцепившегося в свой галстук.
     

      Квартиру присудили Вере. Она вовремя вспомнила о моих стариках, «роскошествующих» на двадцати квадратах. От мебели отказался сам. Детей, слава богу, не было. На машину, накатавшую триста тысяч, и дачу, плакавшую по капитальному ремонту, истица не претендовала, что также было истолковано в её пользу.
      Фарс близился к развязке. Зачитали приговор. Вера на радостях прослезилась, а я сгрёб разводные бумажки и попятился к выходу.
      Моросил подмётный октябрьский дождь. Меня трясло. Я пошатался по городу, отмечаясь в попутных забегаловках, и основательно нагрузился. Возвращаться к машине не имело смысла - какой из меня ездок? Потащился домой на электричке и битый час месил ногами слякоть. И простыл.
      Разламывалась голова, трещали суставы. Наверное, я бредил, потому что ко мне то и дело подходила Клара, ставила на лоб ледяные компрессы, поила с ложки какой-то гадостью и поправляла сбившиеся подушки. Измученный её заботой, я плавал в поту, отчаянно пытаясь прибиться к берегу.
      Не знаю, сколько дней длилась эта борьба со стихией. Очнулся я не на золотом песке, а в протухшей постели, обросший щетиной и окоченевший, как труп. На стуле, придвинутом к дивану, горкой лежали яблоки. Не иначе, как звёздная чертовщина.
      Теперь я был готов к новой жизни, так долго рисовавшейся мне в мечтах.
     

      Когда я оторвался от дивана, то уже не отходил от мольберта. Картина обретала чёткие линии. Круче стали контрасты, твёрже силуэт.
      Я тешился избытком нахлынувших сил и выкладывался дочиста. Горечь улетучилась, и в голове прояснилось.
      То, что со мной произошло, было почти подарком судьбы. До сих пор я жил, как с закрытыми глазами, и только лобовые столкновения выводили меня из лунатического состояния. Теперь я спустился на землю, вернее, грянулся с крыши. Пелена упала с глаз, и я увидел, что до меня никому нет дела.
      Конечно, я это заработал. Не пакостил, не унижался, ни о чём не просил и никому не мешал. Оказалось, что этому грош цена. Федя испарился, сгинули друзья-приятели, за которых я обдирал кулаки. Надеяться не на кого. Сам себе бог. Вот и прекрасно. Творческий стимул в чистом виде.
      Вера, говорят, вышла замуж за Дурасова и ведёт себя так, словно они ровесники. Дурасов, мозгляк из глубинки, получил столичную прописку и няньку в придачу. Букреев ещё раз продемонстрировал своё моральное превосходство и заодно избавился от маленькой сучки.
      Юное дарование повисало в воздухе. Конечно, я подобрал её в районе букреевской дачи. Возможно, она и звонила, подставляя Веру, и тем самым сэкономила на такси. Но зачем ей понадобилось топить незнакомого человека? Да, я обошёлся с ней не лучшим образом, но разоблачение было моментальным, едва она зажгла свет. Нет, всё заранее было подстроено. Лёгкость, с которой Клара впутала меня в передрягу, многое объясняла, кроме самого главного.
      И всё же я не собирался вести расследование. В ноябре открывалась моя персональная выставка, и надо было спешить.
      Последняя работа замыкала цикл. Я добился размашистого мазка, и предгрозовая берёзовая роща пришла в движение. Смятение надвигающейся бури отразилось в бледном пятне одинокой женщины, сидящей на траве перед расстеленной газетой с объедками дружеской пирушки. Идея одушевлённой бури пришла ко мне внезапно, и пейзаж заиграл. Сходство женщины с Кларой было условным, но разительным. Против моей воли она выглядела трагической фигурой. Ради такой находки стоило попотеть.
     

      Отвоевав у Веры мой скудный гардероб, я облачился в лучший, то есть единственный костюм (для свадеб и похорон), повязал на шею удавку и отправился на выставку, как на собственные именины.
      Дорогу подморозило, и колёса вихлялись из стороны в сторону, но мимо букреевской дачи я пронёсся на всех парах. С идеализмом я покончил, как мне казалось, навсегда.
      Мой затрапезный вид смутил худсоюзовских чиновников. Секретарь правления без всякого энтузиазма открыл пресс-конференцию. Скупыми штрихами он обрисовал моё творчество, избегая гипербол, но не чураясь метафор, и, уточнив его место в отечественной сокровищнице, неопределённо высказался насчёт его дальнейшего расцвета. В конце речи он тепло поздравил всех нас с искренней любовью к искусству.
      Посетителей были считанные единицы, в основном собратья по цеху, их чада и домочадцы. Похлопав для приличия, они разбрелись по залу и тут же принялись обсуждать вслух свои непосредственные впечатления.
      Не зная, где приткнуться, я ходил из угла в угол, являя собой удобную мишень для нездорового любопытства.
      Подошёл Федя Николаев и клюнул меня в щёку.
      - Прости, старик, что я вляпался в эту кашу, - не преминул он поднять архив. - Мы с Томкой прямо извелись. Но они меня уболтали, а когда засели в кустах, я выдохся.
      Всё-таки засели. И всё-таки извелись.
      - Не бери в голову.
      - И то верно, с кем не бывает. - Он хохотнул. - Было бы болото, а черти найдутся. Но без дураков, твой березняк - просто класс. Я бы, конечно, подпустил немного масла, ну там, косой луч солнца или что-нибудь… Больно мрачно у тебя, старик. Но впечатляет.
      И поехал по перечню. Это так, а это не так, а это ни то, ни сё. Федя был законченным профессионалом.
      Тамара издалека бросала на меня то виноватые, то восхищённые взгляды. В дверях мелькнула сивая грива Букреева. Засвидетельствовал широту натуры.
      После трёхчасового топтанья на месте я безнадёжно скис. Газетчики щёлкали вспышками и задавали заумные вопросы. Позировать надоело, распинаться тоже. Если бы не Аля-Шурочка-Сашок, подоспевшая мне на помощь, я бы кой-чего отмочил.
      - Привет, извращенец, - сказала она, наматывая на палец нитку деревянных бус. В розовом оперенье она была похожа на тропическую птицу. - Как поживаешь? Выставка обалденная. Ты переплюнул Модильяни.
      В прошлый раз она меня сравнивала с Эль Греко.
      - Спасибо.
      - Дурасова не появлялась?
      Только её не хватало.
      - Что она поделывает? Говорят, поступала в ГИТИС, но с треском провалилась. Это манекенщицами делаются, а артистами рождаются. Так-то.
      - Вера способна на всё.
      - При чём тут Вера? Я о сестрице Дурасова, букреевской пассии.
      Чего я ещё не знал?
      - Опять женихается?
      - Как бы не так! Он её выпер в тот же день, после вашей хохмы. Берегись, эта особа тебе не по зубам. Да и братец… большой жучок.
      - Давно они здесь?
      - Около года. У Букреева вечно пасутся всякие, и эта… - Аля скривилась, - сразу его раскусила. Остальное - дело техники. А ведь у нас всё было на мази, увы и ах.
      - Могла бы предупредить по старой дружбе.
      - Я принципиально ни во что не вмешиваюсь.
      - Ну и умница.
      Она вдруг погрустнела, и я заметил, что у неё дряблая кожа и выцветшие глаза. Я немного её посмешил и вывел на свежий воздух.
     

      Как я и ожидал, выставка не произвела сенсации. Но о работах спорили, и это несколько утешало.
      «Березняк» и «Натюрморт с куропатками» выпросил музей очень современного искусства, а два пейзажика пошли с молотка. Я раздал долги, набрал кучу заказов, запасся дровами и забаррикадировался.
      Зима выдалась суровой, морозы доходил до тридцати пяти, и вода в вёдрах, выставленных в сенях, за ночь превращалась в лёд. Я откалывал от него куски и кипятил их в чайнике, как это делают в Антарктиде. Проснувшись, бегал на лыжах, рубил дрова, ездил в деревню за продуктами. И работал, работал как одержимый.
      Два раза в неделю выбирался в город на лекции или пленэр (вёл класс живописи в Строгановке), через среду приезжала натурщица Татка. Этим и ограничивались мои связи с внешним миром.
      Не хватало людей. Я по ним тосковал. Раньше такого за мной не водилось. Летом часто наведывался в деревню и перерисовал там всё, что мог. Поначалу на меня косились, потом привыкли и даже зазывали в гости. Мне нравились обстоятельные разговоры с деревенскими, знающими цену жизни и копейке. Я многому у них научился, в том числе собирать грибы, сушить малину, варить целебные отвары и интересоваться политикой.
      Зимой деревня замирала, да и руки стыли на ветру, приходилось отсиживаться дома. Поэтому, когда однажды вечером постучали в дверь, я чуть не завопил от радости.
      На крыльце, утопая в овчине с чужого плеча, стояла Клара. Её посиневшее лицо сводила судорога. Я захлопнул дверь прямо перед носом нахалки, и тут же раздался звук упавшего тела.
      Жизнь меня ничему не научила. Подхватив артистку под мышки, я заволок её в дом. Она не притворялась. В лице ни кровинки, губы крепко сжаты. Я потрепал её по щекам, и она приоткрыла глаза.
      - Я на минуточку.
      От её задубевших джинсов и обледенелых кроссовок поднимался пар. Она сидела на полу, раскинув ноги, как тряпичная кукла, свесив кудлатую голову. У меня сжалось сердце. Я налил ей чаю и предложил переодеться. Она поднялась и, сбросив овчину, отвернулась. На ней болтался мой безвременно утраченный пуловер.
      - Я из больницы, - хрипло сказала, сплетая и расплетая пальцы. - Мальчик. Мёртвый. На шестом месяце.
      Я умел считать.
      - Не гони меня, я не доползу до станции. Ради бога. Утром уйду.
      Минуточка переросла в ночь. Но не драться же с ней. Я молча достал из шкафа шерстяное бельё.
      Ночью у неё подскочила температура. Я напичкал её аспирином и растёр уксусом. К утру жар спал, и взгляд её стал осмысленным.
      - Спасибо, - выдавила она. - Я знала, что ты благодарный.
      Я оторопел.
      - Но я же выходила тебя, когда ты свалился.
      Значит, не привиделась в бреду. Я через силу улыбнулся.
      - Тогда мы в расчёте.
     

      Выздоравливала она медленней, чем мне хотелось. Прошла неделя, а температура стойко держалась. Поехать в поликлинику Клара отказалась наотрез. Я разыскал частника и за полсотни уломал его осмотреть «жену».
      Увидев врача, она чуть не забилась в истерике. Но он успокоил её, сказав, что такие вещи случаются, и назначил ей простенькие процедуры.
      Прощаясь, он снял очки в золотой оправе и картинно ими помахал.
      - Главное, это положительные эмоции, - сформулировал. – Калорийное питание и нежное внимание.
      Видимо, он был в душе поэтом. Я взял его под локоток и нежно выпроводил. Врач уселся в умопомрачительный бьюик, пересчитал десятки и сделал ручкой.
      К прискорбию, его болтовня произвела на Клару впечатление. Она взбила кудри и обвела губы карандашом. В лице её появилось прежнее упрямое выражение.
      Пока я возился с эскизами карнавальных костюмов для детей железнодорожников, Клара посвятила меня в свою безрадостную жизнь.
      Отец их бросил, а мать спилась. Михляй, как она звала брата, после школы устроился на завод чернорабочим, зарабатывал негусто, и приходилось выкручиваться. Мать без конца клянчила деньги и допросилась до белой горячки. Они сдали её в дурдом и воспряли духом.
      Ни с того, ни с сего у Михляя открылся писательский талант, и он сошёлся накоротке с женой редактора городской газеты. И этим путём пошёл в гору.
      В четырнадцать лет Клара влюбилась в школьного врача и, едва дождавшись перемены, объяснилась ему в чувствах. Врач не был сторонником щадящего метода. Он запер дверь на ключ, повалил её на кушетку и быстренько объяснил, зачем он это сделал.
      В девятом классе её устроили первый аборт. Врач переволновался и перестал с ней здороваться. Клара раздобыла две упаковки мепробамата, раздарила серёжки подругам и приготовилась умирать. Но вместо этого до смерти выспалась. И серёжки пропали зря.
      Потом за Кларой ухаживал механик из автопарка. Он пристрастил её к коньяку и дорогим сигаретам. А также к автопрогулкам при луне. Короче, она пошла по рукам и люто возненавидела тех, кто её охмурял, а ещё пуще тех, кого охмуряла сама.
      Михляй тоже не сидел сложа руки и загребал ими всё, что мог. Роман с женой председателя исполкома имел неожиданно громкий успех, и романист, опасаясь скандала, рванул в Москву и записался в дворники. Отвоевал себе комнатку в подвале и принялся строчить фельетоны.
      Клара с горем пополам окончила десятилетку и переехала к братцу на жительство. Можно представить, как они совмещали свои бурные биографии.
      Как-то в окололитературной компании она познакомилась с Букреевым и, выяснив, что тот вдовец, прониклась к нему симпатией. Букреев тоже себя обожал, их интересы скрестились, и Клара зачастила на лауреатскую дачу. Сначала он обходился с ней, как с натурщицей и приходящей девкой, потом увлёкся не на шутку. Семидесятилетний старик, он годился разве что для брака, но рисковать своим положением ради сомнительного счастья с сумасбродкой всё же не решался.
      Вскоре Михляй примкнул к их тлеющему очажку и начал раздувать пламя. Вместе с Верой, навещавшей соседа по даче, они уломали старого осла сочетаться с Кларой гражданским браком, а ей предложили поставить на меня, серую лошадку. Если бы скачки увенчались успехом, выигрыш был бы поделён на троих. И Букреев с его апломбом сел бы в лужу. Клару это устраивало. Но лошадка пришла к финишу последней.
      Раскинув умишком, Клара поняла, что её шансы на светлое будущее минимальны. Букреев, ничтоже сумняшеся, выгнал её в два счёта. Вера провозилась с ней дольше, так как была слаба в математике. Её хватило на две недели.
      Ночуя у случайных знакомых, перебиваясь подачками, Клара носила под сердцем бомбу, предназначенную для меня, и разучивала басни и этюды. На третьем туре, именно на этюдах, она и срезалась. Друзья, сытые по горло её неудачами, упорно не открывали ей двери и не отвечали на телефонные звонки. Втеревшись в доверие к дворничихе, сменившей Михляя, Клара кое-как перекантовалась до зимы. Бомба взорвалась преждевременно и чуть не убила её.
      Я рассеянно слушал Клару и даже сочувствовал ей, но уважения её сломанная судьба не вызывала.
      - Не собираюсь тебя учить, - сказал я, когда она, выговорившись, откинулась на подушки, - но, по-моему, ты плохо начинаешь. Возвращайся домой, поработай, а через год приезжай поступать. И откажись от дешёвых романов, они обходятся слишком дорого. Билет я тебе куплю и деньжат на первое время подкину.
      О, как это ей не понравилось!
      - А ты жил в городе, где тебя знает каждая собака и где ты до мозга костей облаян и обнюхан? - Ей нравились сильные выражения. - И куда я пойду работать? Я ничего не умею. И не хочу.
      Что да, то да.
      - Помоги мне, дай пожить у тебя до лета.
      Сначала минуточка, потом ночь, а в перспективе - целая жизнь.
      - Я всё буду делать: стирать, готовить. Я научусь, я способная. Или найди мне работу. Или убей.
      Последний вариант был самым оптимальным, но мне он не подходил по ряду соображений.
      А она тряслась, как в лихорадке, так ей было худо. В ней проснулась душа, жалкая, раздавленная, но ещё живая. Я отложил эскиз. У меня вспотели ладони.
      - Оставайся. Но до первого «нет». Встанешь на дыбы - вылетишь вон.
      - Да!
      Я погладил её по голове и сказал что-то мягкое. Она поймала мою руку и впилась в неё сухими горячечными губами.
     

      Приступы безотчётного доверия, воинствующей наглости и самозабвенной апатии чередовались у Клары с завидной последовательностью. Её утомляла монотонность, чего бы то ни было. Поэтому амплитуда моих колебаний вызывала у неё лёгкое головокружение и действовала успокаивающе.
      Однако в быту я зауряден, как хроник, и она испытывала на мне всевозможные средства самолечения. Мои милые привычки: валяться в постели до полудня, разбрасывать вещи, есть по необходимости и работать по настроению - подверглись суровой критике и подлежали искоренению. Больше всего в других нас раздражают собственные недостатки. Я понимал, что ей надо было расчистить площадку для работы над собой.
      Считать себя умным проще, чем быть им. На деле это выглядело так.
      Говорит: - У меня к тебе просьба. Купи грибы, ситчик на занавески, весёленький, коричневую тупую (?) расчёску, сковородку с пластмассовой ручкой или ухват, простые носки от 18 до 22 размера, рыбные консервы, утюг.
      Если грибы: - Почему взял одну связку?
      Или: - С ума сошёл! Целая икебана.
      Ситец: - Терпеть не могу гороха, так и скачет перед глазами. Я же сказала: в цветочек!
      Расчёска: - Мамочки, где ты откопал этот конский гребень? Вижу, что коричневая, отстань! И зубья, как у пилы.
      Сковородка, ухват: - Я просила что-то одно. Деньги, что ли, некуда девать?
      Носки: - Так и знала. Это же гольфы! Взял бы сразу кальсоны.
      Рыбные консервы: - С каких пор паштет называется рыбой?
      Утюг: - А это что за дрянь? Знаю, что термостат. А с центрифугой не было?
      - Пошла к чёрту! - Моя реплика.
      Вопросы морали обсуждались с тем же успехом.
      - Скажи, что тебе во мне не нравится? Ну, чтоб до посинения.
      - Твоё «хочу». Уж если тебе приспичит, ты готова на всё. Ты шагаешь по трупам.
      - Я никого не убивала. Ты шутишь?
      - Я выражаюсь фигурально.
      - Как это?
      - Клара, или ты шевелишь мозгами, или…
      - Почему ты со мной обращаешься, как с недоделанной? Я спрашиваю серьёзно.
      - Ты живёшь на пределах разрешающей способности. Рефлектируешь. Объясняю на пальцах: живёшь, как вздумается, без царя в голове. Не отдаёшь себе отчёта.
      - А ты зануда.
      - Это всё, что ты поняла?
      - Нет, кое-что ещё. Как ты со своим царём умудрился прошляпить жену? Целый год водили тебя за нос, и ты это знал. И молчал в тряпочку. Небось, даже обрадовался, что она такой сволочью оказалась. А о ней ты подумал? Может, она от злости, от неуверенности в тебе сорвалась? Ты же ни рыба, ни мясо, а плазма какая-то!
      У меня в руках клок её платья.
      Она не боялась ничего, даже самоубийственных выходок.
      Запихивает в рюкзачок своё тряпьё, легендарный пуловер, разбитые кроссовки. На ногах пенсионерские боты - блюдём экономию
      - Можешь меня не искать. Ради бога, не пропаду! Жила без тебя и ещё поживу. Прощай, оружие!
      - Скатертью дорожка.
      - А тебе мочало, Жилбылцарь!
      Грохот вёдер в сенях. Удар ногой в дверь. И тишина. Блаженная тишина. Словно в доме покойник.
      Через час обратный проход. Удар ногой в дверь, грохот вёдер в сенях, явление Христа народу. Поскуливает, виляет хвостом.
      - Замёрзла-а… с подножки упала-а…
      На ладошках кровь с грязью.
      - Иди умойся, чёртова кукла.
      - Да, тебе хорошо… расселся, как шах в гареме…
      - Давай полью.
      - Э-ю-я…
      Она выматывала себя. У неё не хватало силёнок прыгнуть выше себя, а нижних отметок она не признавала. И начинался великий декаданс.
      Лежит лицом к стене.
      - Кларка, есть будешь?
      Мотает башкой.
      - Ну, встряхнись. У тебя штаны сзади лопнули, зашей.
      - А.
      Мол, отцепись.
      - Болит что-нибудь?
      Мотает башкой.
      - Съезжу в деревню, кое-что прикуплю.
      Еду в город. Чужое бездействие невыносимо. Заглядываю в училище. Час трёпа. Ещё полтора - документальные фильмы. Про йогов и майя. Бывают же чудеса.
      Возвращаюсь затемно. «Всё в той же позицьи».
      - Эй, фон Гринвальдус, есть будешь?
      Мотает башкой.
      - Хоть чаю выпей.
      - А.
      С утра смотрит в потолок. Нос заострился, в глазах тоска.
      - В кино хочешь?
      - М-м…
      - Спеть песенку?
      - Ага. – С неожиданным интересом.
      - «Музыкант в лесу под деревом наигрывает вальс…»
      Падает лицом в подушку.
      - Сама спой.
      - А.
      Ещё через день принимается за штаны. Уколола палец. Плачет жалобно, длинно, с упоением.
      - Маленькая, ну что ты? Совсем раскисла. Поехали в Пушкинский. Была там?
      - М-м…
      - Одевайся, в пять минут, по-солдатски.
      - А-а, я бездарная, у меня бёдер нет…
      - Будут. И крылышки отрастут.
      - На что мне они-и… и нос кривой…
      - Видела бы твой нос Сара Бернар!
      - Какая Сара? – Довольно бодро.
      - Бернар.
      - Артистка, что ли?
      - Продавщица из ГУМа.
      - Фу!
      - Так едем или нет?
      - Сегодня не могу, живот болит.
      - С животом-то что?
      - Есть хочу.
      - Слава тебе, господи!
      Попробуй не тронуться умом.
     

      У Клары, женщины с прошлым, прошлого нет. Вернее - воспоминаний, которые согревают сердце. Помню, в детстве упал я с дерева и разбил переносицу. Боль была ужасной. Мама кричала. Просто стояла надо мной и кричала. И боль притупилась. А как-то у отца целиком пропала зарплата. Мать накинулась на меня: признавайся, ты взял? Весь год я клянчил у неё деньги на масляные краски, ничего не добился и пригрозил разбоем. Она и взвилась. А отец стукнул кулаком по столу и сказал: он не мог, это мой сын. В принципе, ничего не значащие слова. Зарплата, конечно, нашлась, отец по ошибке сунул её не в тот ящик комода. Обида на мать забылась, а кровное уважение к отцу осталось. Да мало ли что.
      У нас была дружная семья. Ни скандалов, ни мелочных ссор. Я уже заканчивал училище, когда узнал, что отец долгие годы был связан с другой женщиной. Причём узнал случайно, увидев его в похоронной процессии под руку с широкоплечим парнем, который оказался моим сводным братом Григорием. Отец плакал, как мальчишка, и я к нему подошёл. В тот день и услышал от него эту историю.
      Отец ушёл на войну, когда Аньке, моей старшей сестре, исполнилось три года. Уже тогда она была понятливой и сердобольной, и отец в ней души не чаял, в каждом письме только про «золотулю» и спрашивал.
      В конце сорок четвёртого его батарея форсировала Вислу и закрепилась на западном берегу. Готовилось широкомасштабное наступление за расширение плацдарма. Орудийный расчёт отца должен был выйти на стык с первым эшелоном, резко вырвавшимся вперёд.
      Переброску орудий вели ночью, увязая в мёрзлом песке. К рассвету заняли позицию и надёжно замаскировались. Поступил приказ: оторвать немецкую пехоту от танков и подпустить её как можно ближе.
      Минуты тянулись, как часы. Наконец, показались «королевские тигры». Батя насчитал их до шестидесяти. Они на ходу группировались в ударные колонны. Одна из них, в девятнадцать стволов, двигалась прямо к батиной точке. Вот танки рассыпались цепью, и гул перерос в скрежет.
      Батя установил прицел и зафиксировал угол направления снаряда. Залп, и развороченный тигр вспыхнул пламенем. Вскоре ещё три танка намертво прикипели к земле. Цепь была разорвана. Первый эшелон пошёл в атаку.
      И вдруг раздался чудовищный взрыв. Снаряд врезался в их орудие, и батю на несколько метров отбросило взрывной волной. Это его и спасло.
      Мать билась над похоронкой, а он лежал весь в бинтах, тяжело раненный и контуженный. Тридцать шесть извлечённых осколков, полная потеря слуха и речи. Медсестричка что-то втолковывала ему, губы её шевелились, и терпеливо ждала ответа. Круглолицая девочка с глазами махаона совершила чудо: на шестые сутки у бати из ушей и носа хлынула чёрная кровь, и он услышал и заговорил.
      Героя ему не дали. В день выписки из госпиталя торжественно вручили орден Отечественной войны первой степени и Благодарность Верховного Главнокомандующего. Потом были Познань, Вена и Берлин.
      Вернувшись домой, батя затосковал. Всё-таки он разыскал свою Леночку. Через год родился Григорий, и Леночка уехала с ним к тётке в Ставрополь, чтобы не разбить окончательно нашу семью. В результате появился я.
      Мне было семь месяцев, когда отца арестовали по обвинению в подрывной деятельности среди комсостава во время Берлинской операции. Мать отбила Леночке телеграмму, и та примчалась в Москву. Подключив к делу двух знакомых генералов, она ещё раз сделала невозможное: отца разыскали и реабилитировали. Но на это ушло восемь лет. Отец не смог их перечеркнуть. Он замкнулся, стал раздражительным. С дипломом инженера пошёл на завод слесарить и простоял у станка до самой пенсии.
      Не разобрался и в любви. Разрывался на два дома, а мать тайком глотала слёзы. Но было и хорошее.
      Дипломную работу я назвал «Мой отец». Солдаты возвращаются с войны. В сером проёме теплушки: лица, лица, множество лиц. Небритые, измождённые, со взглядом вспять. Сияют только ордена.
      На защите Букреев, как всегда, высказался невпопад: а уместен ли здесь собирательный образ? На него зашикали и поставили мне «отлично».
      Это событие мы отпраздновали узким кругом. Из родни был только Григорий. Он учился в мореходке и рассказал много интересного про свои расписанные по минутам будни. Мать всплакнула, а отец подарил ему дедушкины часы.
      Григорий служил далеко на севере, и дружбы у нас не получилось. Изредка он присылал подробные письма, а в ответ ему летели мамины посылки.
      Кларе нечего было вспоминать с улыбкой. Завела котёнка, да материн дружок спьяну шмякнул его о притолоку. Так и мучилась с парализованным, покуда не издох.
      Училась Клара плохо, потому что в кино и книжках было сплошное враньё про честность и подвиги, а в её жизни - одна взаправдашняя мерзость. Приличным детям запрещали водиться с ней, драчуньей и двоечницей.
      В пятом классе она подружилась с очкариком Вовкой. Папа - кандидат наук, мама - партийный работник. После уроков Вовка провожал Клару домой, угощал английскими галетами и газировкой. Ей было смешно, потому что он носился с ней, как с писаной торбой. Родители обеспокоились и пригласили Клару на обед.
      Вовкин дом был забит всякими шикарными штучками: магнитофон, стереопроигрыватель, маски из чёрного дерева, иконы, вазы, ковры… словом, выставка народного хозяйства.
      Сначала Клару вежливо попросили снять туфли и вымыть руки. За столом, как бы между прочим, заметили, что котлеты не режут ножом, а отламывают вилкой, и в соль руками не лазят. Так и сказали: «лазят». Она и брякнула, что они сами лезут ей в душу руками и шутки у них солёные. И торбочку вышвырнули за дверь.
      Всё у Клары начиналось более-менее, а кончалось хуже некуда. У меня было наоборот, поэтому я надеялся, что мы сумеем переиграть судьбу.
     

      В очередную среду пришла Татка. Рослая румяная и жизнерадостная, она, как вихрь, промчалась по комнате, гремя кастрюлями, передвигая стулья и складывая разбросанные вещи. Клара, забившись в угол, молча за ней следила.
      - Работать будем? - спросила Татка, когда всё встало на места.
      - Обязательно.
      - Может, познакомимся? - Она с любопытством повернулась к Кларе. - Ты кто?
      - Никто, - недобро усмехнулась та.
      - А я Татьяна. По профессии - фотограф, по настроению - натурщица, а по необходимости - боевая подруга. Илюха, подтверди.
      Я рассмеялся и кивнул. Татка была своим парнем, ей ничего не надо было объяснять.
      - Тогда я Клара. По профессии - тунеядка, по настроению - идиотка, а по необходимости - пятое колесо в телеге.
      Татка поцокала языком.
      - Бывает и хуже, - сказала. - Сейчас сварганю солянку и нарисуемся.
      Вывалила из сумки продукты, побросала в казанок куски мяса, картошку, морковку, солёную капусту, всё залила сметаной и задвинула в духовку.
      Так же деловито осведомилась, как ей раздеться. Я попросил до пояса. Мы заканчивали «Полдень». На свежескошенной траве лежит мужчина, лицом вниз. Рядом сидит девушка в расстёгнутой блузке, покусывая стебелёк. В воздухе колышется марево. Вот и весь сюжет. Слияние и отчуждённость, два полюса отношений.
      Работалось легко. Я не заметил, как стемнело. Из печи поплыл густой аромат.
      - Пора обедать, - заявила Татка, взглянув на часы, и отложила книгу.
      Она всегда читала во время сеансов и вообще дорожила каждой минутой.
      Клара встала и пошла к печке. Грандиозный сдвиг! Мы соорудили стол и выпили за здоровье и красоту. Клара от вина раскраснелась и даже разболталась. Спрашивала, как ходить на лыжах, что читать. Говорила она с непривычным для меня остроумием и доброжелательностью. Татка расчувствовалась.
      Они вместе вымыли посуду. Татка надавала советов, как вести моё невозможное хозяйство, и я отвёз её к элетричке.
      Вечер прошёл вполне миролюбиво. Настал час отходить ко сну.
      - Я не хочу, чтобы ты спал на досках, - нерешительно сказала Клара. – Ложись со мной, я не буду к тебе приставать.
      - Не выдумывай, всё в порядке.
      - У тебя с ней шуры-муры?
      - Этим я не занимаюсь.
      - Ну, у тебя с ней было?
      Бедняга, она не знала, как это называется у людей.
      - Было, было. Давай укладываться.
      - Я сразу почувствовала. Мне стало противно.
      - Клара, я хочу, чтобы ты поняла. У каждого из нас своя отдельная жизнь. Но мы должны шагать в ногу.
      - Я понимаю, не бойся. Но мне противно. И ничего другого.
      Она говорила, путаясь в словах, взбудоражено и настойчиво.
      - Я не кукла: где посадишь, там и возьмёшь. Я тоже человек и хочу всего человеческого.
      Что-то новенькое. Задрала подбородок, шмыгнула носом и сникла.
      - Поцелуй меня, а?
      Я наклонился и поцеловал её в лоб. Она обхватила меня за шею и не отпускала. Я осторожно высвободился.
      - И никаких дешёвых романов.
      Тряхнула головой, словно сбросила паука, и скорчила очаровательную гримаску.
     

      Татка подсуетилась и пристроила нашу тунеядку ретушёром в своё ателье. Я обрадовался свободе и с головой ушёл в работу. Клара с непривычки здорово уставала и к вечеру еле волочила ноги. Но её настроение выправилось, и она уже не срывалась по пустякам.
      Получив первую зарплату, она оббегала комиссионки и заявилась домой на грузовике с огромным обшарпанным диваном. Довоенный монстр выглядел устрашающе. Я одобрил покупку. Диван оказался мне не по росту, и спать на нём пришлось Кларе. Она так расстроилась, что я умилился.
      В среду мы с Таткой закончили фигуру девушки. Клара не путалась под ногами, я не отвлекался, поэтому всё удалось.
      Довольные собой, мы разогрели гуляш, поели и поболтали. И занялись своими взрослыми делами.
      Татка ушла, а я ещё часок поторчал у мольберта, прорабатывая колера.
      Едва переступив порог, Клара что-то учуяла. Дым чужого огня, как известно, самый едкий и устойчивый. Швырнула сумку на пол, звякнули разбитые бутылки. Присела на корточки и заревела в голос.
      - Чурбан несчастный, - выдавила наконец, - ну что ты наделал, ну зачем тебе это, ну зачем…
      Я смочил растворителем ветошь, вытер руки и снял с вешалки куртку. Она вскочила и вцепилась в меня, как волчонок.
      - Ты куда?!
      Я резко вырвался. Она отлетела и ударилась головой о дверной косяк. Боль отрезвила её, а меня разобрал стыд. Я ощупал затылок и обнаружил шишку.
      - Убить тебя мало.
      - Только не уходи.
     

      Трудно сказать, было ли это любовью, но, судя по всему, чем-то очень на то похожим. Клара осунулась и побледнела. Ходила бочком, отвечала, заикаясь. Словно невзначай прикасалась ко мне и замирала. Её выходные дни стали для нас пыткой. Не спасали ни лыжные прогулки, ни вылазки в город.
      Я занервничал. Запретил ей читать по ночам и курить до хрипоты. Она безропотно подчинилась.
      И всё же, несмотря на душевные недомогания, Клара удивительно похорошела. В её осанке появилось достоинство, а из глаз исчезло выражение наглой скуки. При желании можно было разглядеть в ней и женскую прелесть. Но я не был Букреевым, и голова моя прочно сидела на шее. И нисколько мне не мешала.
      В марте сошёл снег, и полились клубничные дожди. Деревья вздулись почками, а на прогретых солнцем островках земли пробилась ярко-зелёная игольчатая травка. В воздухе гудело напряжение восстанавливающихся сил.
      Татка забегала всё реже, ей осточертели мои отговорки. Клара приободрилась и часами простаивала у зеркала. Осваивала косметику и маникюр, меняла причёски, разучивала походку. Джинсы и кроссовки валялись в шкафу, в ход пошли широченные юбки, пушистые кофты, стильные платья и щегольские полусапожки на треугольных каблучках. И шарфы, шарфы, то узлом, то бантом, то взакид. Я посмеивался, но отпускал комплименты.
      Особенно радоваться было нечему. Её разболтанность, как срубленное дерево, разрасталось новыми побегами. Я подозревал, что следует что-то предпринять, но у меня начисто отсутствовали бойцовские качества.
      Клара продолжала заигрывать со мной, но делала это всё небрежней. Я закипал, как лёд в чайнике.
     

     

 
© 2015